Воспоминания режиссера Исаака Фридберга о курсах

Воспоминания режиссера Исаака Фридберга

Планета под названием Высшие Режиссерские Курсы вращалась на орбите Большого Тишинского переулка сама по себе, я жил сам по себе. Траектории наших жизней не пересекались.

Я мечтал стать кинорежиссером, но понятия не имел, как это делается. Никакого отношения к искусству не имели семья, друзья семьи, родственники друзей и даже соседи по улице. Институт кинематографии абортировал меня на творческом конкурсе. Униженный и оскорбленный, я решился на драматический жест: документальный сценарий, удостоенный во ВГИКе вежливой пощечины, я наградил чужой фамилией и отнес в редакцию ближайшей киностудии. Через неделю скоропостижно загремел в армию, по этой причине посетил киностудию только полгода спустя, находясь в краткосрочном отпуске. Сценарий уже был снят, картина монтировалась, автора в пожарном порядке искали через адресный стол и не могли найти. Я благополучно вернул себе фамилию, а через три месяца, оглохнув от счастья, увидел ее в главной газете страны — там печатались имена призеров Всесоюзного кинофестиваля.

Вывод напрашивался: то ли фамилия виновата, то ли в Институте кинематографии что-то не в порядке. Но я не искал выводов. Я искал любви. И нашел ее на Эстонской киностудии.

В те времена Эстонской киностудией руководил великий продюсер Энн Юрьевич Реккор. Мало кто знает, что именно Реккор в период гонений на Андрея Тарковского купил у него сценарий “Гофманиады”, назначил худруком “Таллин-фильма” и спас от голодной смерти.

Не знал и я, что в кино бывают порядочные люди, но сценарий фильма “Гнездо на ветру” по совету друга и соавтора отправил на Эстонскую киностудию по почте.

Меня могли лишить возможности учиться режиссуре — но кто мог отнять право придумывать фильмы и описывать их словами на бумаге?

Через месяц от господина Реккора пришло заказное письмо с договором! Две недели спустя мы с ним познакомились.

Режиссером “Гнезда…” Энн Юрьевич предложил студента Высших режиссерских курсов Олава Неуланда.

— Что такое Высшие курсы? — спросил я.

И господин Реккор рассказал мне о Земле Ангелов.

В сентябре 1979 года я шел по Большой Грузинской улице, охваченный непередаваемым ужасом. Это была вторая ходка на Землю Ангелов. Первая состоялась месяцем ранее.

Жарким августовским днем я впервые окунулся в сумеречную прохладу цокольного лабиринта дома киношников на Тишинке. В пустом коридоре раздался шелест крыльев, потом я увидел глаза, летящие мимо, глаза светились, я попытался их догнать, что-то пролепетал вслед, глаза вернулись, застыли в шорохе ресниц, я услышал голос:

— Вы хотите стать режиссером?

— Да…

— Вы что, гений?

Так встречала незваных гостей Вера Игоревна Суменова,

заведующая режиссерским отделением.

Я опять промямлил что-то несуразное, у меня не было

опыта общения с ангелами.

— Вы работаете в кино? — строго спросила Вера Игоревна.

— Почти…

— Что значит “почти”?

— Написал сценарий… “Гнездо на ветру”…

Я понятия не имел, что в 1979 году Олав Неуланд был любимым выпускником Курсов, “Гнездо…” — любимым фильмом и паролем, который открывал дорогу к сердцам. Немедленно раскрылись многочисленные двери, ангелы летели, бежали, плыли по воздуху, они окружили меня теплыми бархатными крыльями, я услышал пение, то самое ангельское пение, от которого теряешь рассудок и начинаешь верить в чудеса.

Венок ангелов плыл по лестнице. Все смешалось — руки, лица, крылья. Бурлил и переливался лепестками мерцающий воздух, серебристое сияние источали стены (в обычное время дня выкрашенные масляной краской). Необъяснимым образом обыкновенный коридор превратился в звездную туманность, посреди которой удалось различить новое, незнакомое лицо.

Вполне патрицианская голова возвышалась над миром ангелов, светилась в логическом центре мироздания, вознесенная туда скульптурной балетной шеей.

Так являлась народу директор курсов Ирина Александровна Кокорева.

Вера Игоревна что-то шепнула ей на ухо, Ирина Александровна на долю секунды повернула ко мне свои глаза-бинокли и вынесла приговор:

— Да, это режиссер!

Год спустя я осмелился задать вопрос: как это возможно в одно мгновение определить судьбу человека?

— Очень просто, — ответила Ирина Александровна. — Режиссер должен быть красивым мужчиной! Все великие режиссеры были красивыми мужчинами!

Емкая и безошибочная формула — для тех, кто знает мировой кинематограф и помнит Ирину Александровну…

Итак, второй раз в жизни я шел по Большой Грузинской улице, которая плавно выводит желающих к Земле Ангелов. Желающих было много, все шагали вместе со мной на сдачу экзаменов, их были тысячи — пешеходов Большой Грузинской улицы, и все они казались мне достойнее меня.

Вестибюль напоминал Везувий перед таинством извержения. Заслуженные артисты и лауреаты Государственных премий, числом не менее сорока, толпились у экзаменационного порога. Их знаменитые лица освещали нам, простым смертным, дорогу к полному и окончательному разгрому.

Совершенно поразил Володя Хотиненко. В кипящем котле вестибюля он, никому не известный, сидел молча и неподвижно, связав руки и ноги немыслимым узлом, в котором можно было разглядеть гимнастерку сержанта американской армии, роскошную рыжую бороду, десантные ботинки, очки космической конструкции и синие глаза художника Ван Гога.

“Этот обязательно поступит, — грустно подумал я, — значит, мест осталось только восемь…”

Экзаменационная процедура подтвердила опасения. Официальные приемные документы готовили нас к борьбе за жизнь в течение четырех дней. Серьезный график предполагал первый день уделить собеседованию, второй — режиссерским испытаниям, третий — актерским переживаниям, четвертый — литературным опытам.

Думаю, каждому из сорока претендентов снились четверо суток геракловых подвигов. И что же наяву?

Гражданин испытуемый входит, получает три минуты на актерский этюд — с предыдущим испытуемым в качестве режиссера. Затем с гражданином пять минут беседуют, после чего предлагают режиссерский этюд и три минуты на его исполнение.

Тут же прогоняют писать литературную работу, выделив на творческие муки один час.

Фамилия, как известно, определяет порядковый номер в списке судеб. Торчу весь день в вестибюле, наблюдаю веселую экзаменационную мясорубку и пытаюсь найти объяснение грандиозной, как мне кажется, мистификации-профанации.

Как можно за пять минут собеседования решить судьбу человека?

Тут звучит моя фамилия, переполненный бешенством, шагаю через порог. Узкая длинная комната сжимается в перспективе. Вдоль окон уходит к горизонту длиннющий стол. За столом — множество людей-корабликов: бумажные — рассматривают бумаги, парусные — пудрят щеки-паруса.

Посреди стола возвышаются четыре линкора. Они нависают над столом знаменитыми носами, усами, подбородками, таранят столешницы животами, хочется прижаться к стене под напором их бешеных глаз. Это не глаза — а дальнобойные орудия, такие уничтожают противника, стирают его в кинематографическую пыль.

Я их обожаю давно и сильно — Эльдара Рязанова, Георгия Данелию (председатель комиссии), Константина Воинова, Никиту Михалкова. И степень моей любви соизмерима только с размером моего отчаяния.

Если уж такие люди согласились участвовать в мистификации-провокации?! На что надеяться? Черт побери, какая Земля Ангелов? Откуда ей взяться в Стране дураков и Номенклатурных списков?

— Здравствуйте…

Это я сказал? Неужели у меня такой писклявый голос, трухлявый голос?

Стоило мне войти, все линкоры отчалили от стола к окну и завели там непринужденную беседу. По дороге к окну Данелия на секунду направил на меня орудия главного калибра и скучно сказал:

— Расскажите что-нибудь смешное о себе…

Это они делали вид, будто ищут режиссеров-комедиографов.

Наедине с пустым столом не очень-то уютно. У окна веселятся. Я молчу.

— Рассказывайте, рассказывайте! — на секунду отвлекается Данелия, и тут же снова вижу его корму, облаченную в красивый твидовый пиджак.

— Не буду я рассказывать ничего смешного… — откуда-то издали слышу свой голос, похожий на лай охрипшей собаки. — И вообще… Если вам нужна формальность, я лучше уйду…

Топаю к выходу и затылочным зрением вижу, как линкоры отваливают от окна, а Георгий Николаевич Данелия даже делает “полный вперед” и решительно выбрасывает сигнальный флаг:

— Садитесь!

Сажусь. Обнаруживаю, они тоже сели — напротив меня.

— Может быть, все-таки что-то расскажете? — вежливо спрашивает Данелия.

— Ну, хорошо, — вмешивается в разговор Воинов. — Что-нибудь просто смешное вы можете рассказать?

“Жил-был директор киностудии, простой деревенский парень, которого Партия взяла и вознесла на Олимп номенклатуры. В мире искусства у парня съехала крыша, он беспамятно влюбился в балерину, растратил на нее казенные деньги — купал в шампанском. Парня уволили, балерина его бросила, он спился, и уже много лет каждое утро у проходной киностудии выпрашивал деньги на водку.

Когда я получил свой первый авторский гонорар, он тут же оказался рядом, подарил мне измученную улыбку и попросил в долг. Бутылка водки стоила два рубля сорок две копейки, я сознательно дал ему только рубль, полагая, что недостающую сумму он будет долго искать, по этой причине, возможно, напьется не с утра, а только после обеда. По молодости считал благородным хотя бы на несколько часов удержать человека от пьянства.

Дал рубль, бывший директор посмотрел на меня бледно-голубыми глазами и поблагодарил за перспективу”.

Линкоры слушали внимательно, в конце рассмеялись, негромко, но искренне, тут же выставили меня за дверь — писать литературную работу на тему “Пуговица”. Никаких актерских и режиссерских этюдов мне не предлагали. Я посмотрел на часы: экзаменовался девять минут.

Душа искала мщения, никакого оружия, кроме слова “Пуговица”, в моем распоряжении не было.

И вот что из этого получилось.

Строки помню наизусть до сих пор — вместе с прочими мгновениями экзамена, срежиссированного гениями.

“Лаять или не лаять? — подумала собака. — С одной стороны, он стоит здесь, а посторонним здесь стоять не положено.

С другой стороны, он толстый и красивый. И пуговицы на животе — точь-в-точь как у хозяина. С третьей стороны, какое мне дел до его пуговиц, мое дело лаять. С четвертой стороны — не щенок, давно среди людей. Пора бы уже знать: такие пуговицы в магазинах не продаются. Эх, — тоскливо подумала собака. — Эта проклятая свобода выбора!!!

И, вильнув хвостом, привычно погналась за кошкой”.

Не знаю, смешно ли это звучит сегодня, но в той, советской жизни размышления о свободе выбора казались очень смешными.

Судя по всему, соль рассказика упала на открытую рану.

“Свобода выбора” встретила громовой хохот, а Константин Наумович Воинов от смеха упал со стула. Остальные линкоры в ужасе бросились его поднимать и ему соболезновать, обо мне забыли окончательно, я стоял у чужого причала усталый и никому не нужный, скользнул за дверь, в вестибюль, там еще одна дверь тут же породнила со свободой, я вдохнул листвяной осенний воздух и тут же забыл о своем желании быть режиссером…

Через месяц почта принесла конверт. Вскрывать не хотелось — зачем расстраиваться?

Письмо, изложенное сухим директивно-военным языком (особый шик, канцелярский и кинематографический одновременно!), предлагало прибыть на учебу к 1 декабря 1979 года по адресу Большой Тишинский переулок, дом 12.

Прибыл. Не увидал там ни звездных мальчиков… ни лауреатов Госпремий… Не было блатных. Ни одного.

Хотиненко, Дыховичный, Мамин, Бутурлин, Нарымбетов, Кеворков и Фридберг — вот сухой остаток того набора.

Семеро из двенадцати избранных стали действующими режиссерами. И не потеряли профессии даже в трудные времена развала Империи. Говорят, в кинематографической педагогике это редкий результат.

Меня забрал в свою мастерскую Эльдар Александрович Рязанов. На первом же занятии я не удержался от вопроса об экзамене: что это было?

Мастер был краток и убедителен:

— Мы отбирали тех, кто умеет заставить себя слушать! Вы — сумели.

Сентябрьским днем 1979 года они, наши будущие Мастера, оказывается, режиссировали режиссеров!

Потому что твердо знали: главное в режиссере — не талант, а режиссерский характер.

Мастера-линкоры устроили нам учебный бой. Проверили броню. Жестокий эксперимент? А кто сказал, что режиссура — школа гуманизма?